А. П. Чехов о Байкале и Прибайкалье

Письмо М. П. Чеховой

13 июнь, ст. Лиственичная, на берегу Байкала (1890 г.)

Я переживаю дурацкие дни. 11–го июня, т. е. позавчера, вечером мы выехали из Иркутска в чаянии попасть к Байкальскому пароходу, который отходит в 4 часа утра. От Иркутска до Байкала только три станции. На первой станции нам заявили, что все лошади в разгоне, что ехать поэтому никак невозможно. Пришлось остаться ночевать. Вчера утром выехали из этой станции и к полудню прибыли к Байкалу. Пошли на пристань и на наш вопрос получили ответ, что пароход пойдет не раньше пятницы 15–го июня. Значит, до пятницы нужно сидеть на берегу, глядеть на воду и ждать. Так как не бывает ничего такого, что бы не кончалось, то я ничего не имею против ожиданий и ожидаю всегда терпеливо, но дело в том, что 20–го из Сретенска идет пароход вниз по Амуру; если мы не попадем на него, то прийдется ждать следующаго парохода, который пойдет 30–го. Господа милосердные, когда же я попаду на Сахалин?

Ехали мы к Байкалу по берегу Ангары, которая берет начало из Байкала и впадает в Енисей. Зрите карту. Берега живописные. Горы и горы, на горах всплошную леса. Погода была чудная, тихая, солнечная, теплая; я ехал и чувствовал почему–то, что я необыкновенно здоров; мне было так хорошо, что и описать нельзя. Это вероятно после сиденья в Иркутске и оттого, что берег Ангары на Швейцарию похож. Что–то новое и оригинальное. Ехали по берегу, доехали до устья и повернули влево; тут уж берег Байкала, который в Сибири называется морем. Зеркало. Другого берега, конечно, не видно: 90 верст. Берега высокие, крутые, каменистые, лесистые; направо и налево видны мысы, которые вдаются в море в роде Аю–дага или феодосийскаго Тохтебеля. Похоже на Крым. Станция Лиственичная расположена у самой воды и поразительно похожа на Ялту; будь дома белые, совсем была бы Ялта. Только на горах нет построек, так как горы слишком отвесны и строиться на них нельзя.

Заняли мы квартиру — сарайчик, напоминающий любую из Красковских дач. У окон, аршина на 2–3 от фундамента начинается Байкал. Платим рубль в сутки. Горы, леса, зеркальность Байкала — все отравляется мыслью, что нам прийдется сидеть здесь до пятницы. Что мы будем здесь делать? Вдобавок еще не знаем, что нам есть. Население питается одной только черемшой. Нет ни мяса, ни рыбы; молока нам не дали, а только обещали. За маленький белый хлебец содрали 16 коп. Купил я гречневой крупы и кусочек копченой свинины, велел сварить размазню; не вкусно, но делать нечего, надо есть. Весь вечер искали по деревне, не продаст ли кто курицу, и не нашли... Зато водка есть! Русский человек большая свинья. Если спросить, почему он не ест мяса и рыбы, то он оправдывается отсутствием привоза, путей сообщения и т. п., а водка между тем есть даже в самых глухих деревнях и в количестве, каком угодно. А между тем, казалось бы, достать мясо и рыбу гораздо легче, чем водку, которая и дороже и везти ее труднее... Нет, должно быть, пить водку гораздо интереснее, чем трудиться ловить рыбу в Байкале или разводить скот.

В полночь пришел пароходишко; ходили смотреть его и кстати спросить, нет ли чего поесть. Нам сказали, что завтра можно будет получить обед, но теперь ночь, кухня не топится и проч. Мы поблагодарили за «завтра» — все–таки надежда! — Но увы! Вошел капитан и сказал, что в 4 часа утра пароходишко уходит в Култук. Благодарим! В буфете, где повернуться нельзя — так он мал, выпили мы бутылку кислаго пива (35 коп.) и видели на тарелке янтарный бисер — это омулёвая икра. Вернулись домой и спать. Опротивело мне спать. Каждый день постилаешь себе на полу полушубок шерстью вверх, в голову кладешь скомканное пальто и подушечку, спишь на этих буграх в брюках и в жилетке... Цивилизация, где ты?

Сегодня идет дождь и Байкал утонул в тумане. «Занимательно»! сказал бы Семашко. Скучно. Надо бы сесть писать да в дурную погоду не работается. Скука предвидится немилосердная; будь я один, это бы еще ничего, но со мною поручики и военный доктор, любящие поговорить и поспорить. Понимают мало, но говорят обо всем. Один из поручиков к тому же еще немножко Хлестаков и хвастун. В дороге надо быть непременно одному. Сидеть в повозке или в комнате со своими мыслями гораздо интереснее, чем с людьми. Кроме военных, с нами едет еще ученик Иркутскаго техническаго училища Иннокентий Алексеевич, мальчик, похожий на того Неаполитанскаго, который говорил децэм, но умнее и добрее. Взяли мы его, чтобы довезти до Читы.

Поздравьте: свой собственный экипаж я продал в Иркутске. Сколько я взял пользы, не скажу, иначе мамаша в обморок упадет и пять ночей не будет спать.

Это письмо Вы получите, должно быть, 20–25 июля, а то и позже. Одно–два письма буду еще адресовать в Сумы, а потом начну посылать в Москву. Но по какому адресу? Надо будет придумать что–нибудь. Свой московский адрес Вы непременно пришлете мне по телеграфу. Куда? Вам будет известно.

Я очень рад, Маша, что ты побывала в Крыму. Я послал тебе в Ялту телеграмму на имя магазина Асмолова и сидящаго в нем караима Синани. Получила ли? Там был ответ Г., который угостил меня длиннейшей телеграммой. Едва ли Г. сварит кашу. Во–первых, он писать не умеет, и вообще бездарен, ... а во вторых путешествие Вышнеградскаго в Азию не так уж интересно, чтобы стоило «командировать» (т. е. давать прогонныя, суточныя и проч.) корреспондента.

Будьте здоровехоньки и не скучайте. Где Иван? Ему поклон. Иваненке и Семашке тоже, Жаме тоже. Линтваревым кланяюсь в ножки за телеграмму.

Туман разсеялся. Вижу облака на горах. Ах, волк те заешь! Кавказ, подумаешь...

До свидания.
Ваш Homo Sachaliensis
А. Чехов.

Письмо Е. Я. Чеховой

20 июнь. (1890 г. Пароход «Ермак»)

Здравствуйте, милые домочадцы! Наконец таки я могу снять тяжелые, грязные сапоги, потертые штаны и лоснящуюся от пыли и пота синюю рубаху, могу умыться и одеться по человечески. Я уж не в тарантасе сижу, а в каюте I класса Амурскаго парохода «Ермак». Перемена такая произошла десятью днями раньше и вот по какой причине. Я писал Вам из Лиственичной, что к Байкальскому пароходу я опоздал, что прийдется ехать через Байкал не во вторник, а в пятницу и что успею я поэтому к амурскому пароходу только 30 июня. Но судьба капризна и часто устраивает фокусы, каких не ждешь. В четверг утром я пошол прогуляться по берегу Байкала; вижу — у одного из двух пароходишек дымится труба. Спрашиваю, куда идет пароход? Говорят, «за море», в Клюево; какой–то купец нанял, чтобы перевезти на тот берег свой обоз. Нам нужно тоже «за море» и на станцию Боярскую. Спрашиваю: сколько верст от Клюева до Боярской? Отвечают: 27. Бегу к спутникам и прошу их рискнуть поехать в Клюево. Говорю «рискнуть», потому что, поехав в Клюево, где нет ничего, кроме пристани и избушки сторожа, мы рисковали не найти лошадей, засидеться в Клюеве и опоздать к пятницкому пароходу, что для нас было бы пуще Игоревой смерти, так как пришлось бы ждать до вторника. Спутники согласились. Забрали мы свои пожитки, веселыми ногами зашагали к пароходу и тот–час же в буфет: ради Создателя, супу! Пол царства за тарелку супу! Буфетик препоганенький, выстроенный по системе тесных ватер–клозетов, но повар Григорий Иваныч, бывший воронежский дворовый, оказался на высоте своего призвания. Он накормил нас превосходно.

Погода была тихая, солнечная. Вода на Байкале бирюзовая, прозрачнее чем в Черном море. Говорят, что на глубоких местах дно за версту видно; да и сам я видел такия глубины со скалами и горами, утонувшими в бирюзе, что мороз драл по коже. Прогулка по Байкалу вышла чудная, во веки веков не забуду. Только вот что было не хорошо: ехали мы в III классе, а вся палуба была занята обозными лошадями, которые неистовствовали, как бешенныя. Эти лошади придавали поездке моей особый колорит: казалось, что я еду на разбойничьем пароходе.

В Клюеве сторож взялся довезти наш багаж до станции; он ехал, а мы шли позади телеги пешком по живописнейшему берегу. Скотина Левитан, что не поехал со мной. Дорога лесная: направо лес, идущий на гору, налево лес, спускающийся вниз к Байкалу. Какие овраги, какия скалы! Тон у Байкала нежный, теплый. Было, кстати сказать, очень тепло. Пройдя 8 верст, дошли мы до Мысканской станции, где кяхтинский чиновник, проезжий, угостил нас превосходным чаем и где нам дали лошадей до Боярской.

И так, вместо пятницы мы уехали в четверг; мало того, мы на целыя сутки вперед ушли от почты, которая забирает обыкновенно на станциях всех лошадей. Стали мы гнать в хвост и гриву, питая слабую надежду, что к 20 попадем в Сретенск.

О том, как я ехал по берегу Селенги и потом через Забайкалье, разскажу при свидании, а теперь скажу только, что Селенга — сплошная красота, а в Забайкалье я находил все, что хотел: и Кавказ, и долину Псла, и Звенигородский уезд, и Дон. Днем скачешь по Кавказу, ночью — по Донской степи, а утром очнешься от дремоты, глядь, уж Полтавская губерния — и так всю тысячу верст. Верхнеудинск миленький городок, Чита плохой, в роде Сум. О сне и об обедах конечно некогда было и думать. Скачешь, меняешь на станциях лошадей и думаешь только о том, что на следующей станции могут не дать лошадей и задержать на 5–6 часов. Делали в сутки 200 верст — больше летом нельзя сделать. Обалдели.

Жарища к тому же страшенная, а ночью холод, так что нужно было мне сверх суконнаго пальто надевать кожаное; одну ночь ехал даже в полушубке. Ну–с, ехали, ехали и сегодня утром прибыли в Сретенск ровно за час до отхода парохода, заплативши ямщикам на двух последних станциях по рублю на чай.

И так, конно–лошадиное странствие мое кончилось. Продолжалось оно 2 месяца (выехал я 21 Апреля). Если исключить время, потраченное на жел. дороги и пароходы, 3 дня, проведенные в Екатеринбурге, неделю в Томске, день в Красноярске, неделю в Иркутске, два дня у Байкала и дни, потраченные на ожидание лодок во время разлива, то можно судить о быстроте моей езды. Проехал я благополучно, как дай Бог всякому. Я ни разу не был болен и из массы вещей, которыя при мне, потерял только перочинный нож, ремень от чемодана и баночку с карболовой мазью. Деньги целы. Проехать так тысячи верст редко кому удается.

Я до такой степени свыкся с ездой по тракту, что мне теперь как–то не по себе и не верится, что я не в тарантасе и что не слышно дар–валдая. Странно, что, ложась спать, я могу протянуть ноги во всю, и что лицо мое не в пыли. Но всего страннее, что бутылка коньяку, которую дал мне Кувшинников, еще не разбилась и что коньяк цел до капли. Обещал раскупорить его только на берегу Великаго океана...

Источник: Письма А. П. Чехова. Том III. 1890–1891, Москва, 1913.