Эрик Лаксман

Эрик Лаксман, его жизнь, путешествия, изследования и переписка. Вильгельма Лагуса. С шведскаго перевел Э. Паландер. Издание Императорской академии наук. П. 1890 г.

Многие из наших читателей, вероятно, с недоумением увидят заглавие настоящей статьи. Кто такой этот Лаксман? С какой стати об этом, очевидно шведском ученом, будет говориться в издании, посвященном интересам Сибири?

Такие вопросы будут совершенно естественны. Лаксман был замечательный человек вообще, и особенно замечательный для нас, сибиряков, потому что он значительную часть своей жизни провел в Сибири, изследовал ее по всем направлениям и сделал в ней много важных естественно–научных открытий. Но в последнее время он был забыт даже учеными, а новому поколению сибирскаго общества едва ли известно даже его имя.

Земляк Лаксмана, Лагус, принял, на себя труд возстановить память о Лаксмане в современном обществе. Это был тяжелый труд, потому что приходилось шаг за шагом отыскивать материалы в труднодоступных источниках; но Лагус выполнил его добросовестно и с возможною полнотой. Мы воспользуемся его трудом для того, чтобы познакомить читателей с личностью Лаксмана, с его полною приключений жизнью и с тем, что он сделал для Сибири.

I

Эрик Лаксман родился 27–го июня 1737 г. в Нейшлоте, когда этот город находился еще под шведским владычеством. Родители его были небогатые мещане. Война 1742 г. с Россией и передача ей Нейшлота совершенно разорили их. Детство и ранняя молодость Лаксмана прошли в крайней бедности. Он учился сначала в нейшлотском и рангасальмском местных училищах, а потом в боргосской гимназии. Уже в гимназии он, по словам биографа, «оказывал особенныя способности к естественным наукам тою истинною ревностью, с которою он собирал все растения, находящияся в той местности». Из гимназии он поступил в абовский университет, но бедность не позволила ему пробыть там более нескольких месяцев. Он однако ж успел там познакомиться с некоторыми выдающимися учеными, влияние которых отразилось на всех его последующих трудах.

Бедность заставила его хлопотать о месте, которое давало бы ему средства к жизни. Он был посвящен в пасторы и назначен помощником сельскаго пастора в Ингерманландии, с 24 р. жалованья в год и с обязанностью, притом, учить детей своего начальника. Но пасторския обязанности не соответствовали его склонностям и потому очень понятно, что он старался заменить их другими,— независимо даже от того, что жить на такое ничтожное жалованье даже и в то время было очень трудно.

В 1762 г. Лаксман приехал в Петербург искать другого места. Здесь он познакомился с Бюшингом, который определил его учителем естествознания и ботаники (sic) в незадолго перед тем учрежденном петропавловском немецком училище, а затем и воспитателем в пансионе при училище. Он успел завести несколько серьезных знакомств: Бюшинг, Бекман (ученик Линнея и сослуживец Лаксмана), Фальк и Шлецер несомненно имели влияние на дальнейшее развитие его научной деятельности.

К 1764 г. Лаксман был назначен лютеранским пастором в Барнаул. Несмотря на неблагоприятную для научных трудов обстановку пути, он, во время проезда туда, записывал обычаи встречавшихся ему жителей, земляные слои на берегу Волги и т.п., но результаты его наблюдений остались не обнародованными. В Барнаул он приехал 15–го марта 1764 г. Перед отъездом в Сибирь он женился.

II

Барнаул, несмотря на его недавнее (с небольшим за 30 лет перед тем) основание, был тогда уже порядочный город, как средоточие горного промысла и управления им. На промыслах было много немцев; это и было причиной назначения в Барнаул пастора. Кроме исполнения своих прямых обязанностей, пастор должен был еще обучать языкам и приготовительным сведениям в горном деле. Жалованья за это полагалось 400 р.; с теми 100 р., которые получал Лаксман в качестве корреспондента академии и при чрезвычайной дешевизне в то время, это было очень порядочное содержание. Но служба его была очень трудна; приход его простирался от Барнаула на 200 и более, а в одну сторону — даже до 1500 в. Разъезды по этому пространству были очень утомительны. Лаксман, впрочем, не сильно тяготился ими, хотя он был плохой пастор и мало заботился о своей пастве. Его тянуло в другую сторону. Отсюда начинается научная деятельность Лаксмана, посвященная изследованию Сибири.

Прежние труды целаго ряда ученых возбуждали в нем стремление к дальнейшему изследованию. Перед отъездом в Барнаул Лаксман, чрез посредство Бюшинга, получил возможность ознакомиться с академическою и другими сибирскими коллекциями в Петербурге и узнать те пробелы в них, которые нужно было пополнить. Академия тогда же избрала его своим корреспондентом (он представил ей список растений, собранных около Петербурга, в числе которых было много новых). К научным изследованиям в Сибири побуждала его и окружающая его обстановка, совершенно неизвестная в научном отношении. Особенно могло иметь влияние на эти изследования письмо к Лаксману Линнея, 12–го марта 1764 г., где Линней просил собирать для него травныя семена и насекомых, и намекал, что в спирте могли бы сохраняться многия маленькия птицы и рыбы. Он с увлечением предавался этим изследованиям; тратил на них свои небольшия средства и «ни одной служебной поездки не было предпринято, которая вместе с тем не сделалась бы экскурсией по части естественной истории». Он завел даже своих лошадей, чтобы быть независимее в своих поездках. Возле своего дома он устроил ботанический сад для наблюдения за развитием растений и собирания семян, которыя он разсылал потом к европейским ученым. Таким образом собрано было много ценных дополнений к известным уже ранее растениям Сибири.

Рядом с ботаническими изследованиями шли метеорологическия наблюдения. Лаксман поставил флаг таким образом, что даже из своего кабинета мог наблюдать направление ветра; изготовил разные снаряды для измерения повышения и потери воды в Оби; наконец, сам приготовлял барометры и термометры, которые ценились высоко по их точности. Щукин в Иркутске употреблял их даже в половине нынешняго столетия.

Многим обязана ему и сибирская фауна, известная тогда еще менее чем флора. Он собрал целый музей млекопитающих, птиц, рыб и насекомых, и щедро раздавал их; описал несколько новых животных и исправил ошибки в описании старых. Изследования насекомых были так успешны, что уже в первые месяцы своего пребывания в Барнауле Лаксман решился издать сибирскую энтомологию; но разныя обстоятельства не позволили ему исполнить вполне это предприятие, которым он был занят несколько лет.

В числе физико–химических изследований особенно важно было изследование соли барабинских озер. Тогда же пришла ему первая мысль о реформе в производстве стекла, осуществленная только через двадцать лет потом. Во время своих многочисленных поездок Лаксман открыл слой каменнаго угля близ реки Чулыма, посетил селитрянныя пещеры близ Бийска и нашел роговую руду в Змеиногорске. Он первый взобрался на снеговыя алтайския горы и измерял их вышину.

Но замечательнейшим предприятием его во время пребывания в Барнауле было путешествие на восток Сибири, до Кяхты и Стретенска. Он совершил это путешествие, вместе с своей женой, в 1766 г. Из писем его видно, что он намеревался еще совершить путешествие от Селенгинска до оз. Косогола, до Култукских и Тункинских альп; но это не состоялось. Везде на пути он пополнял свои коллекции. Особенно он был занят вопросом о ревене, найденном тогда особой экспедицией на китайской границе между Иркутом и Белой. Он считал этот ревень «настоящим», и только после продолжительной переписки открылась его ошибка. Он обратил внимание на сыпучие пески около Кяхты и предложил как средство противодействовать их влиянию, посев известных трав. Он посетил также Туркинския минеральныя воды и первый указал ученому миру на их целебную силу. Кроме разных открытий в области естествознания, он, во время этого путешествия, занимался этнографическими и лингвистическими вопросами. Он обратил внимание на письмена по скалам на берегах истоков р. Джиды, и собирал заметки о тибетском языке и сведения о монгольском богослужении.

Но это путешествие сопровождалось одним печальным для Лаксмана обстоятельством: жена его умерла в Кяхте.

О результатах своих изследований и открытий Лаксман извещал европейских ученых, сообщая им, между прочим, разные предметы из своих коллекций и семена растений. Увлечение, с которым он занимался своими изследованиями, переходило и в его корреспонденцию. «Его изложение полно жизни, теплоты и радости, когда мысль и перо его заняты предметами по части естественной истории или физических наук»,— говорит его биограф. Научная известность его росла. Такие люди, как, напр., Линней, отдавали справедливость его трудам.

Но среда, в которой он действовал,— среда, занятая исключительно материальными интересами,— была далеко неблагоприятная для научных работ. Очень немногие в Барнауле понимали значение трудов Лаксмана и сочувствовали им. Как бы то ни было, а в конце 1768 г. он оставил Барнаул и выехал в Петербург, женившись перед тем в другой раз.

III

В Петербурге Лаксман возобновил старыя и успел завести новыя научныя знакомства. Олсуфьев, начальник его по барнаульской службе, всегда благоволивший к нему, был в то время председателем, незадолго перед тем учрежденнаго вольнаго экономическаго общества. Благодаря Олсуфьеву, Лаксман принял деятельное участие в трудах этого общества и доставил ему несколько статей. В тоже время он печатал и другие труды по разным отраслям знаний. «Вот минерологи–то изумятся»!— писал он по поводу статьи Beschreibung der Silbererze als eine Probe einer russischen Mineralogie, помещенной в несохранившейся до нас, как и многое другое из его работ, I части Sibirische Nebenstuden. Собранныя им коллекции интересовали весь ученый мир. Стокгольмская академия избрала его своим членом. Наконец и наша академия наук отдала справедливость его трудам и избрала его ординарным академиком по кафедре химии и экономии, и он навсегда разстался с пасторством.

При таких успехах ему иногда случалось испытывать и неприятности. Шлецер издал в Гетингене прежнюю барнаульскую переписку Лаксмана. В ней были некоторыя ошибочныя научныя сведения и резкия суждения о барнаульских деятелях. В Барнауле эти Sibirische Briefe произвели страшное негодование; но в ученом мире они вызвали большой интерес и быстро распространились, а Лаксман поспешил исправить прежния ошибки.

Страсть Лаксмана к экскурсиям находила себе достаточную пищу. Вскоре после приезда из Барнаула он посетил свою родину и вывез оттуда научныя заметки, которыя, впрочем, не сохранились. К 1770 г. он, с президентом академии гр. Орловым и двумя другими академиками, совершил поездку по Волге и Дону. Результатом этой поездки, между прочим, были: анализ воды из целебнаго источника близ Сарепты; открытие нескольких неизвестных насекомых и описание их — первый труд по энтомологии, изданный нашей академией. Эта поездка, как и все, предпринимавшееся Лаксманом, очень занимало ученых. Но в 1772–73 г. он предпринял и совершил еще более обширное путешествие,— в Бессарабию и Молдавию, замечательное по своим трудностям: тогда была война с Турцией и в посещенных им местностях свирепствовала чума. Собранный им во время этого путешествия научный материал остался необработанным.

Более замечательно и более плодотворно в научном отношении было путешествие на север России, совершенное Лаксманом в 1779 г. по собственному его плану. Этот план состоял в том, чтобы посетить сначала истоки Ильменя и Волги, а потом Онегу и Белое море. Цель экспедиции была сельскохозяйственная, «экономическая». В это время правительство особенно заботилось о том, чтобы улучшить экономическое положение страны на основании точных знаний. Во время этого путешествия Лаксман сделал много минералогических открытий и заметок и обогатил свои и академическия коллекции множеством минералов. Подробнаго описания этого путешествия нет; сохранилось только письмо Лаксмана к Палласу, помещенное в книге последняго «Nordishe Beitraege», небольшая статья Лаксмана об одной горной цепи в Европейской России и рукописныя заметки о найденных местных произведениях природы.

Писал он вообще не много: только в первое время академической службы деятельность его в этом отношении была несколько обширнее. Труды его печатались в изданиях как академии, так и вольнаго экономического общества. Между прочим, он поместил в актах Стокгольмской академии описание землеройки (mus myospalax) и в комментариях нашей академии «Novae plantarum species», не говоря о других трудах, в которые сибирская природа входила только отчасти, и составил своеобразную теорию развития минералов. С 1778 г. письменная деятельность приостанавливается на несколько лет, зато усиливается педагогическая. Еще раньше он учил химию в академической гимназии и составил программу для изучения горнаго искусства за границей. В этом году он поступил еще учителем химии в кадетский корпус и, кроме того, с 1777 г., в течение 2–3 лет, по 2 раза в неделю читал публичныя лекции химии и минералогии.

Путешествия доставили ему возможность собрать большия коллекции, которыя постоянно пополнялись. Естественно–научный музей его был так богат, что Бернулли, посетивший его в 1777 г., называл его «одной из прекраснейших коллекций в Петербурге»; особенно много было в нем сибирских минералов. Ископаемыя и растения этого музея, гораздо позже, именно в 1786 г., были приобретены для горнаго корпуса.

В то же время он продолжал делиться своими богатствами с разными учеными обществами и лицами. Между прочим, в 1777 г. он выслал в библиотеку Абовскаго университета тунгусскую рукопись, доставшуюся ему в Сибири,— «на длинном, черном лоскуте бумаги в три пальца шириною, исписанном белыми тунгусскими письменами», в которых, по словам его, заключалась «одна из обыкновенных молитв тунгусских лам». Научныя сношения его росли; он вел обширную ученую переписку с Швецией и Германией.

Но в эту разнообразную деятельность время от времени врывались разныя неприятности. В 1777 г. здоровье его было разстроено вследствие душной городской атмосферы: ему необходимы были движение и свежий воздух. Характер Лаксмана, насколько можно судить по осторожным отзывам его биографа, был несколько заносчив и неуживчив. Он безпрестанно ссорился, то с товарищем своим Гольмбергом и другими земляками, то с Георги из–за научнаго наследства после Фалька, то с директором академии Домантевым и вообще с академией, причем, по словам Палласа, было выказано «много неблагодарности с его стороны и много претензий с другой». Следствием всех этих столкновений было то, что в 1780 г. он оставил академию и был назначен горным советником в Нерчинске.

Отсюда начинается продолжительный период его деятельности, посвященный исключительно Сибири.

IV

Лаксман был уже знаком с Нерчинскими заводами по наблюдениям, сделанным во время поездки 1766 г. Он знал их недостатки и потому прежде всего позаботился о том, чтобы иметь возможность устранить их. Немедленно по назначению он представил записку о необходимых улучшениях на заводах. Эти улучшения, главным образом, должны были состоять в изменении способа плавки руды и в приглашении на заводы специалистов, с назначением им достаточнаго содержания. Хлопоты об утверждении этого проекта задержали Лаксмана в Петербурге почти на целый год. Тем не менее проект, в главных его чертах, принят не был; решено привести в исполнение только предложенный Лаксманом способ плавки руды.

Обязанность Лаксмана состояла в главном надзоре за заводами и добыванием руды. Это была тяжелая и неприятная обязанность. Заводы находились в печальном положении. «Чиновничья обстановка», как выражается автор книги, также была не по вкусу Лаксману. Но в этой службе была одна, дорогая ему особенность: возможность разъездов была весьма полезна для его научных трудов. Кроме того, у Шилкинскаго завода устраивался стеклянный завод, на котором он мог применить к делу мысль, зародившуюся в нем еще с 1766 г.,— заменить поташ солью. Выделанное по способу Лаксмана стекло было почти также крепко и красиво, как английское.

Но Лаксман очень недолго пробыл на новой службе. У него возникли нелады с начальником заводов, Бекельманом, который не велел даже вводить утвержденный Императрицей способ плавки руды, предложенный Лаксманом. В мае 1781 г. Лаксман приехал на заводы, а в конце того же года был уже обвинен в каких–то злоупотреблениях по службе, отрешен от должности и вызван в Петербург. Подробности этого дела вовсе неизвестны; можно только догадываться, что главными поводами к обвинениям против Лаксмана могли быть уменьшение в этом году чистой прибыли от заводов (с 109 т. на 86 т.р.) и некоторые произвольные, хотя может быть и необходимые расходы.

В следующем году мы находим его опять в Нерчинском крае, но уже в качестве частнаго лица. Он живет в местности Чиндан–турук, а семья его — в Нерчинске; занимается метеорологическими наблюдениями и сообщает сведения об измерениях температуры, обратившия на себя внимание всего ученаго мира, изследует соляныя озера, а также минералы горы Адон–Чалон, первый открывает прекрасное видоизменение изумруда, описанное потом Палласом, находит горный хрусталь с аквамаринами и род оникса из горы Иплон у Торей–Нора, продолжает ботаническия изследования и открывает некоторыя новыя растения,— Convolvulus sibiricus, Azalea lapponica и др.,— а по зоологии сообщает академии наук описание дикой лошади, открытие которой приписывают ныне Пржевальскому.

В 1783 г. он был назначен исправником в Нерчинск, вероятно по неимению в виду людей для замещения должностей по новым штатам, а в следующем году благополучно кончилось его дело по заводам, и он получил оригинальное место «минералогическаго путешественника» при кабинете. В то же время улучшились и его отношения к академии, президентом которой, вместо Доманшева, была назначена кн. Дашкова. Он переселился в Иркутск. Тогда это был уже богатый, оживленный и интеллигентный город с 20 т. жителей; он сделался центром научных экскурсий и открытий Лаксмана. Но прежде, чем приступить к этим экскурсиям, Лаксман завел сад с оранжереями, с целью акклиматизации разных растений.

V

Теперь Лаксман мог уже вполне свободно посвящать свою деятельность на пользу как чистой науки, так и практических ея приложений. Мы сначала скажем несколько слов о последних, которых было очень немного.

В Иркутске жил тогда известный Баранов, прославившийся потом своею деятельностью в Российско–Американской К–о. Лаксман, вскоре по переезде в Иркутск, составил с ним компанию для устройства стекляннаго завода на рч. Тальце. Этот завод сделался местом отдыха Лаксмана после его поездок и в то же время опытов для осуществления давнишней мысли Лаксмана,— заменить, при выделке стекла, поташ глауберовою солью,— способ, принятый ныне повсюду. Он сообщал Палласу свои замечания о качествах добываемаго таким способом стекла и, наконец, написал капитальное сочинение об этом, которое было обнародовано уже только в 1796 г. Завод и по смерти Лаксмана оставался во владении его наследников, но пришел в упадок и был продан в 1813 г. купцу Солдатову.

Другое промышленное предприятие Лаксмана только задумывалось, но не состоялось. У горы Ильдекан находился заброшенный железный завод. Лаксман просил его себе в аренду для приготовления купороснаго масла. Но его проект столкнулся с проектом генерал–губернатора Якобия, который представил о возобновлении на заводе железнаго производства под ведением кабинета. Предпочтение было отдано проекту Якобия. Результатом, по словам Лагуса, было то, что на заводе нет ни железа, ни купороса.

Научная деятельность Лаксмана за этот период, как и всегда, была чрезвычайно разнообразна; в нее входили и собирание семян, и новых растений, и метеорологическия наблюдения, и геологическия изследования, и обширная переписка, и разсылка коллекций. Но главным предметом этой деятельности постоянно была минералогия.

Первою научной поездкой Лаксмана из Иркутска была задуманная им еще в 1766 г., но оставшаяся тогда неисполненною, экскурсия в Култукскую местность. Совершить эту экскурсию было в то время довольно затруднительно: нынешняго пути еще не существовало; нужно было ехать берегом Ангары до Байкала и потом Байкалом. Результатом этой поездки было описание култукскаго гранитнаго хребта и теория происхождения Байкала, подтвержденная потом Меглицким. Култукския горы привлекали его к себе своим геогностическим и минералогическим разнообразием. Впоследствии он совершил еще несколько поездок в култукскую сторону, и каждая из них сопровождалась более или менее серьезными научными результатами. Едва ли не важнейшею из них была поездка 1786 года. Тогда он изследовал местность от с.Никольскаго до р. Мурина и описал результаты своего изследования в длинном письме к Палласу. Тогда же он открыл Lapis–lazuli у рч. Слюдянки. Это открытие возбудило большое внимание к себе в Петербурге. Лаксману было поручено изследовать местность и даны для этого полномочия. Он изследовал русло Слюдянки, рч. Похабиху, затем, через Цаган–усинские гольцы, т.е. вокруг Тунки, все пространство до р. Китоя и собрал до 20 п. минералов, которые пошли на украшение дворцов. Некоторые из этих минералов, присланные в.к. Павлу Петровичу и Палласу, возбудили споры ученых; лазоревый камень, который более всех других минералов интересовал ученых, также сделался предметом спора,— настоящий ли это камень, т.е. тот ли самый, который добывается в Бухаре? Этот спор разрешен уже только в наше время Норденшильдом. Едва ли вопрос о лазурике не был причиной и поездки Лаксмана в Петербург в 1787 г.; осенью того же года началась разведка этого камня. Кроме лазурика, Лаксман открыл еще два минерала: тремолит и байкалит.

В разное время Лаксман сообщал своим ученым корреспондентам результаты своих научных изследований. Он переслал в академию наук корни разных растений и затем массу семян, собранных между Иркутском и Байкалом, наблюдения над замерзанием ртути в Якутске, вулканическия ископаемыя, описание Амура и смежных с ним мест, составленное Линденау (об нем ниже), сведения о Lapis–lazuli. Многое из присланнаго им в академию погибло по небрежности хранителей,— и между прочим пойманное у Байкала животное Sorex caecutiens, о котором возник спор, так и оставшийся неразрешенным. Эйлеру Лаксман посылал морския произведения (вероятно полученныя от своего сына), заметки о солнечном затмении и метеорологическия наблюдения. Особенно усилилась его деятельность после поездки в Петербург в 1787 г. Научныя поездки его сделались чаще и обширнее; он производил поиски пещер в верховьях р. Уды, изследовал горную местность между Бирюсой и Удой и составил описание ея, которое, впрочем, не сохранилось; сделал несколько минералогических открытий; совершил поездку на р. Белую. «Соляные источники у р. Ангары, более чем двухсаженный каменноугольный флец у Черемухова пади (sic), гипсовый флец и пещеры около Балаганска и еще выше, наконец, железная руда у Белаго острога, у Мотова, Кекурской и Гемюльской, а равно многочисленныя почки роговаго камня и кремня,— вот произведения этой известковой полосы»,— писал он своему корреспонденту, и тут же упоминал о целебном ключе Арашан, впадающем в Иреть. В 1790 г. возбудило общее внимание ученых сообщенное им Палласу известие о голове носорога, найденной близ Иркутска. Приезд в Иркутск ботаника Сиверса вызывает его на совместныя с Сиверсом занятия и на возобновление поисков ревеня; Сиверс восхищается его оранжереей, в которой разведены плодовыя деревья, и надеется, что эти деревья дадут в свое время плоды.

В иркутском музее¹⁾ еще с 1770 г. находились остатки носорога, найденные у Вилюя. Лаксман в 1790 г. совершил поездку на эту реку до ея истоков. Здесь он, кроме пополнения своих коллекций, изследовал соляную гору у р. Кемпендея и открыл два минерала — вилюит (везувиан) и желтозеленый гранат (гроссуляр).

В своих изследованиях Лаксман находил достойных сотрудников. Одним из таких сотрудников был некто старик Линденау, ветеринар по профессии, сопровождавший когда–то Мюллера, Штелера и Фишера, и теперь мирно доживавший в д. Осе, среди своих воспоминаний и разных коллекций, добывая себе насущный хлеб ломкой селитры в ущельях около Балаганска. Линденау передавал Лаксману плоды своих многолетних наблюдений. Но едва ли не большую пользу в этом отношении приносил Лаксману один из старших его сыновей, Адам, который оставил по себе заметные следы в науке. Служа исправником в Гижигинске, снабженный от отца инструментами, он сообщал ему метеорологическия наблюдения, сведения о ловле китов, о вулканических явлениях на Камчатке и близ Охотска, о коряках и чукчах, об успехе разведения овощей, любопытныя описания своих поездок и, между прочим, сообщил подробности об ониксе. Но важнейшим делом Адама Лаксмана была исполненная им по поручению своего отца экспедиция по Тихому океану, к которой мы теперь и обратимся.

VI

Едва ли не с самаго переезда в Иркутск у Лаксмана зародилась мысль об изследовании ближайших и более интересных для нас тихоокеанских местностей. Уже в 1785 г. он составил план обширной экспедиции по Тихому океану. Это было путешествие на Алеутские и Курильские острова, к американскому берегу до северной испанской границы, наконец к устью Амура и на Сахалин. «Величайшее удовольствие доставит мне поездка к устью Амура и его южнейшему заливу, а также к большому острову Сахалину, находящемуся напротив устья»,— писал он одному из своих корреспондентов, Бергиусу. Он желал проникнуть и далее, но не имел к тому средств: экспедиция должна была иметь совершенно частный характер; Лаксман предпринимал на свой счет, с участием своих сыновей²⁾. Очень может быть, что поводом к мысли об этой экспедиции было устранение Лаксмана от участия в формировавшейся тогда, с теми же целями, экспедиции Биллингса, окончившейся потом так неудачно. Как бы то ни было, а с того времени эта мысль уже не оставляла Лаксмана. Ее могли поддерживать в нем разговоры с Барановым; она должна была получить новую пищу с переездом Баранова в 1790 г. в Америку: Лаксман продолжал сношения с Барановым до конца его жизни. Мысль эта улыбалась его предприимчивому уму, и наконец в 1791 г. он принялся хлопотать об осуществлении ея. В практическом отношении экспедиция должна была разведать давно уже известный, по его словам, путь вдоль р. Уды к морю, для того, чтобы можно было избежать тяжелаго и дорогаго перевоза товаров из Якутска в Охотск сухим путем. В научном отношении Лаксман, как из собственных наблюдений в Нерчинске, так и из знакомства с Линденау, убежден был в чрезвычайной важности пространства между Удой и Амуром в естественно–научном отношении. Далее экспедиция должна была посетить устье Амура, Сахалин, Иеддо и Курильские острова. Это быль смелый и оригинальный план, который давал возможность изследовать малоизвестныя до того времени местности. Поводами к такой экспедиции были,— с одной стороны, Иркутск и его сношения с Америкой; с другой,— спасшиеся на наших берегах от кораблекрушений японцы, в числе которых видное место занимал купец Кодай.

Хлопотать об экспедиции Лаксман поехал в Петербург и повез туда с собой Кодая. Здесь он сделал в вольно–экономическом обществе сообщение об успехе разведения картофеля в Гижигинске, а в стокгольмскую академию отправил коллекцию японских вещей. Но, на этот раз, вероятно по обстоятельствам, он не решился представить правительству свой план в полном его объеме и значительно сократил его. Он предлагал только отвезти потерпевших кораблекрушение японцев на родину, завязать сношения с Японией и изследовать путь по р. Амуру. Этот план был одобрен императрицей, за исключением одного пункта: изыскание новаго пути по Амуру найдено было «неудобным». В сентябре 1791 г. иркутскому генерал–губернатору Пилю был послан рескрипт, которым предписывалось: отправить японцев на родину (кроме 2–х, принявших христианство) на казенный счет, попытаться завести сношения с Японией, и для этого послать японскому правительству открытый лист, и склонить кого–нибудь из лучших иркутских купцов отправить с экспедицией товары; управление экспедицией поручить одному из сыновей Лаксмана; начальника экспедиции снабдить подробной инструкцией; экспедиция должна производить и научныя изследования.

По возвращении Лаксмана в 1792 г. в Иркутск, начались приготовления к экспедиции. Начальником ея был назначен Адам Лаксман, которому 19–го мая была подписана Пилем инструкция (она не сохранилась). Затем Лаксман–отец отправился в Охотск с спутниками, которые должны были войти в состав экспедиции; с ним ехали: Кодай и еще два японца, два купца, два чертежника и прислуга. Это было очень тяжелое путешествие, как по чрезвычайной трудности пути, так и по многолюдности свиты. Сын Лаксмана был уже в Охотске. Там избран был для экспедиции гальот «Екатерина». Трудно было набрать матросов и найти командира судна. Наконец, командиром был назначен начальник Охотскаго порта Ловцов. Моряк он был немудрый, но имел то преимущество перед другими, что был трезв. Экипаж, составился из 20–ти матросов; к ним было придано четыре солдата в качестве военной силы. Всего с пассажирами было 40 человек. Лаксман дал экспедиции три письма для доставления японским ученым в Иедо, три термометра и несколько редких минералов.

Экспедиция выступила в путь 13–го сентября 1792 г.,— ровно через год после ея разрешения. После разных приключений, она 9–го октября пристала к деревне Нимуро на о. Матсмае и была приветливо встречена туземцами. Сношения с ними облегчались тем, что один из бывших в экспедиции купцов, Шебалин, говорил по–аински. Здесь экспедиция осталась на зимовку. Во время этой зимовки Адам Лаксман делал экскурсии и собирал коллекции. Русская торговля была запрещена.

Адам Лаксман отправил к матсмайскому губернатору письмо, в котором просил уведомить правительство в Иедо об его прибытии и намерениях. Но японское правительство затянуло ответ. Японские чиновники несколько раз приезжали в Нимуро, чрезвычайно вежливо обращались с членами экспедиции, разсматривали и срисовывали их карты и глобусы — и уезжали без решительнаго ответа. Наконец уже 29–го апреля 1793 г. в Нимуро прибыло многочисленное посольство (более 200 японцев и курилов) и привезло с собой императорское ответное письмо, которым позволялось экспедиции отправиться в Матсмай для сдачи потерпевших кораблекрушение, в сопровождении посольства, т.е. под конвоем.

Лаксман, по совету Ловцова, отвечал, что он и без разрешения пойдет водой до Хакодате, ближайшей пристани к Матсмаю. Японцы возражали и тянули время, но наконец уступили. 4–го июня экспедиция отплыла из Нимуро в сопровождении японских кораблей, а 4–го июля бросила якорь в гавани Хакодате.

В Хакодате Лаксман пробыл неделю. Японцы были очень любезны и внимательны к экспедиции, но ей запрещалось ходить по городу. 13–го июля экспедиция отправилась в Матсмай, прибыла туда 17–го числа и была принята с большим торжеством. Любезности японских чиновников продолжались. Письма Лаксмана к трем японским ученым произвели приятное впечатление. Не то было с официальным письмом Пиля, которое должно было служить основой переговоров: оно несколько раз возвращалось под разными предлогами. Когда, наконец, начались переговоры, то японские чиновники выказали глубокую недоверчивость, возбуждали споры, высказывали упреки в самовольном прибытии к берегам Японии. Они были недовольны упрямством, с которым Лаксман поддерживал свои требования. Наконец он успел кое–чего добиться, ему были выданы три документа: квитанция в приеме 2–х японцев (третий умер в Нимуро), выговор за посещение запрещенных гаваней и свидетельство на позволение посещать, раз в год, Нагасаки для торговли. Но в представлении императору ему было отказано. Лично А. Лаксман оставил в японцах самое приятное впечатление: об нем с удовольствием вспоминали еще в начале настоящаго столетия, во время плена Головина.

24–го июля экспедиция выехала из Матсмая в Хакодате. Там она была задержана противными ветрами, наконец 11–го августа вышла в море. Недоверчивые японцы отправили для сопровождения ея два корабля, которые и шли за нею в течение пяти дней. В Охотск экспедиция возвратилась 9–го сентября 1793 г.

Результатом экспедиции были важныя сведения о природе и жизни Японии и весьма значительныя коллекции по всем трем царствам природы, собранныя как в окрестностях Нимуро, так и в других посещенных экспедицией местах. Эти коллекции были переданы в академию наук, но вследствие небрежнаго хранения затерялись; только очень немногое из них было описано. В академию же было представлено и описание путешествия, в котором было обращено внимание как на возможность торговых сношений с Японией, так и на географию и этнографию страны.

Но сведения об успехе экспедиции появлялись в свет очень медленно. Первые отрывки из них были обнародованы только в 1801 г., а полный отчет напечатан уже в 1822 г. Снятые А. Лаксманом карты и виды остались вовсе неизданными.

Главным результатом экспедиции была возможность завязать торговыя сношения с Японией, но и этой возможностью мы не сумели воспользоваться.

VII

Проводив сына в экспедицию, Лаксман осенью возвратился в Иркутск. Ботаническая и минеральная добыча охотской поездки была сообщена им Палласу, но очень немногое из нея было описано; к этой добыче принадлежало и открытое Лаксманом водное растение Typha. Кроме того, он сообщил вольному экономическому обществу образчик какой–то «съедобной земли» и небольшую статью об ней. Местность у Восточнаго океана очень ему понравилась. В письме к Палласу он высказал намерение возвратиться туда со временем. Но на 1793 г. у него был другой план: посетить устья Лены и острова перед Яной, Индигиркой и к востоку от них. Он даже заказал в Качуге два судна какой–то «своебразной конструкции». Но эта поездка не состоялась.

По возвращении японской экспедиции отец и сын Лаксманы были вызваны в Петербург, куда прибыли в марте 1794 г. Дело шло о новой экспедиции. Но здесь планы Лаксмана встретили противодействие со стороны другого замечательнаго лица, стремившегося к той же цели, но с другими видами.

Это был живший в Иркутске тогда Шелехов, один из основателей компании, получившей потом название Российско–Американской. Человек умный и энергический, он имел большое влияние и на местную администрацию, и на наши торговыя отношения на востоке. Ему Россия была обязана покорением Алеутских островов и устройством складочнаго места в Кадолке; за что он удостоился внимания Императрицы и разных наград. Еще с 1778 г. он неустанно, не без успеха пытался завести торговыя сношения с Японией и Курильскими островами. Понятно, поэтому, что он с величайшим вниманием следил за экспедицией Адама Лаксмана, что узнал об успехе ея и неизвестными путями получил копии с его отчета и карт, одновременно с Лаксманом отцом, и даже предупредил последняго в сообщении сведений об исходе ея в Петербург, и притом — прямо Наследнику престола. Но во всем этом у Шелехова были свои виды, которые Лаксман–отец объяснил в письме к Безбородко еще из Иркутска (30–го ноября 1793 г.), которое характеризует и личность Шелехова. «Хотя в седьмой статье Высочайшего рескрипта предписано было, чтобы с сими путешествующими отправить иркутских купцов или их коммиссионеров для некоторых торговых опытностей, однако рыльский именитый гражданин Шелихов, имеющий сильное влияние в здешнем начальнике, сей пункт в свою выгоду привлек, и сколько я примечаю, то и ныне монополическим оком взирает на будущую первоначальную японскую торговлю. А мне кажется, что сии первые шаги предприняты должны быть с великодушною предосторожностью, то есть сходственно с волею Ея Величества. Где частныя выгоды перевес имеют, тут богачам не трудно свои намерения исполнять; по северо–восточному океану почти все коммерческия дела, которыя сходственнее грабежом называть можно, в руках помянутаго Шелехова, котораго промышленники состоят из ядра развратившихся иркутских буйственников и мошенников, и хозяин их довольно имеет в себе этой жестокости, которую мы о гишпанцах читаем в древней американской истории, когда он мог над бедными алеутами пробовать свою саблю, пистолету и винтовку». Словом, для Шелихова было важно, чтобы торговля на Тихом океане оставалась исключительно в руках основанной им К–о.

После экспедиции Лаксмана Шелихов возобновил свои проекты. Он подал Пилю прошение о позволении ему изследовать путь по Амуру, разсчитывал на расширение связей своей К–о, кроме Японии, еще с Китаем, Индией и Филиппинскими островами и послал в Петербург уполномоченнаго хлопотать об этом. Но во всех этих изследованиях и сношениях Шелихов хотел действовать самостоятельно, без всякаго участия правительства.

Лаксман, напротив, находил необходимым, чтобы все дело оставалось в руках правительства: он видел государственное значение сношений с Японией и не желал, чтобы плодами его хлопот и экспедиции его сына были только выгоды немногих отдельных личностей.

Интерес к Японии усилился новыми путешествиями иностранцев, а между тем дело о новой экспедиции не подвигалось. В правящих сферах шел спор не о том, должно ли послать новую экспедицию,— это было вне всякаго сомнения,— а о том, должно ли продолжать сношения с Японией официальным, или только частным образом. На стороне Лаксмана был старинный покровитель его, Безбородко; на стороне Шелихова — в.к. Павел Петрович и Платон Зубов. Сама Императрица, по–видимому, колебалась в решении. Она очень благосклонно относилась к Лаксману, осыпала наградами его и членов экспедиции, но в письмах своих относилась к результатам экспедиции иронически, называла ея приобретения безделками (brimborions), которыми пусть торгует кто хочет, только не она («y fera commerce qui voudra, mais ce ne sera pas moi»). Эта сдержанность и равнодушие могли быть и следствием политическаго разсчета: в русско–американских водах находилась тогда экспедиция Ванкувера; были слухи и о других покушениях на эти местности; в видах Екатерины могло быть отвести глаза иностранцев от Японии. Как бы то ни было, а Лаксман, в ожидании решения, должен был оставаться в Петербурге и скучать там. В письмах своих он жаловался на то, что лишен удовольствия «лазить по прелестным сибирским альпам». Он усилил свою научную переписку, возобновил свою литературную деятельность. В личных сношениях он поражал ученых обширностью своих сведений: «вести знакомство с Лаксманом,— почти все равно, что читать энциклопедию» говорит один из них, Гольмберг.

Наконец, уже весной 1755 г., продолжительное пребывание Лаксмана в Петербурге разрешилось неожиданным образом: ему, вместо одной экспедиции, были поручены две, в совершенно различных местностях.

VIII

В это время умер Сиверс, который в 1790 г. восхищался оранжереями г. Лаксмана. Сиверсу предназначалась экспедиция в Бухару и Тибет, но за смертью его эта экспедиции не могла состояться. По смерти его, часть этой экспедиции была возложена на Лаксмана. Подробностей об основаниях, на которых должна была состояться экспедиция, не сохранилось; есть только сведение, что Лаксман должен был изследовать гористую местность между р. Иртышем и Бухарой, сделать открытия, какия окажутся возможными, и собрать коллекции. Отсюда он должен был отправиться в Камчатку и затем в Японию, «чтобы там после Кемпфера, Тунберга и Штюцера собрать новую жатву для науки». Торговую часть экспедиции предполагалось отдать в другия руки; впрочем, были опасения, что торговые виды нашего правительства на Японию будут оспариваться другими государствами.

Мечты Лаксмана начинали сбываться: ему предстояло обширное поле деятельности и самое разнообразное путешествие. Бухара, не изследованная до того времени ни одним естествоиспытателем, считалась месторождением многих драгоценных предметов; оттуда привозились в Россию золотой и серебряный песок, дорогие камни и пр.; за несколько лет перед тем привезен был драгоценный камень — аширит нашего времени, который принимали за изумруд; Бухара была месторождением ревеня, lapis–lazuli. Все это должно было возбуждать величайший интерес в Лаксмане, который, по прежним своим разъездам из Барнаула, был уже знаком с некоторыми из ближайших к Бухаре местностей. Но еще более улыбалась ему экспедиция в Японию. Это было осуществление его давнишней мечты, исполнение самаго заветнаго из его желаний, самаго грандиознаго из его планов. Он сам, лично, должен был руководить экспедицией; от него зависело повести дело экспедиции так, чтобы она принесла возможно большие плоды. Отдача торговой части предприятия «в другия руки» не могла смущать его; она, напротив, оставляла ему более свободы для исполнения главной его цели; притом эта отдача едва ли могла и состояться, потому что единственный человек, на котораго в этом случае можно было разсчитывать, Шелихов, внезапно умер в Иркутске 20–го июля 1795 г.³⁾.

Но мечтам его не было суждено сбыться. Осенью 1795 г. он выехал из Петербурга и, по всей вероятности, дождался зимняго пути в Москве, а 5–го января 1796 г., на станции в 118 в. от Тобольска (Дресвянской?) его вынули из повозки умирающим, или даже умершим. Подробности об его смерти не сохранились. Могила его остается неизвестной.

Со смертью Лаксмана надолго замолкли и попытки завести сношения с Японией. Попытки эти возобновлены были, но неудачно, уже экспедицией Резанова в 1806 г. Только в последнее время, когда Япония вообще сделалась доступною для европейцев, удалось войти в сношения с нею и нам, ближайшим ея соседям.

Лаксман был подвижною, деятельною натурою, которая постоянно стремилась к новому. Человек с пылким характером и живым воображением, он составлял грандиозные планы и горячо стремился осуществить их. Это был человек не пера, а дела. Таким направлением его способностей и развития отчасти объясняется и его отвращение от публичности. «Он был одним из тех страстных и пытливых умов, для которых достаточно искать и находить, а разглашать о найденном, особенно для невежественной толпы — неприятно». Самостоятельными наблюдениями и новыми фактами расширить точное знание природы, или, как он сам любил выражаться, «красоту и целесообразность творения»,— вот в чем видел он свое призвание, и еще в большей мере, если к тому же присоединялись и виды на практическую пользу. Так говорит его биограф. Потому–то Лаксман не издал ни одного капитальнаго сочинения и заслужил от современников, название «лениваго писателя». Это же было причиной, что имя Лаксмана было забыто в ученом мире, что его не знал даже Риттер, и что многия из его открытий приписаны другим. Может быть, он отлагал подробную обработку своих материалов до старости, когда уже успокоится его страсть к путешествиям и открытиям. Тем не менее он издал много коротких статей, из которых каждая заключала в себе что–нибудь свое и новое; представил много официальных проектов и отчетов, имевших научное значение; наконец, вел огромную переписку (между прочим и с императрицей), в которой описывал свои научныя работы и открытия, иногда давал даже полный отчет об них, и из которой многое увидело свет только ныне, в его биографии. Большой запас его заметок и наблюдений и переписка с ним разных лиц находились в его иркутском доме; но все это, вместе с домом, было истреблено пожаром в 1812 г.

Едва ли что–нибудь сохранилось и из его богатых коллекций. Мы уже говорили об участи, которая постигла его коллекции, доставленныя в академию наук. Иркутская коллекция минералов была в 1804 г. продана в городское училище⁴⁾; но уже в 1843 г. Гофман писал, что тогда в Иркутске были только две минералогическия коллекции,— у генерал–губернатора и у архиерея. Все остальное, по–видимому, погибло в том же пожаре 1812 г.

Из многочисленнаго потомства Лаксмана в настоящее время известен только внук его, служащий генеральным консулом в Лиссабоне. Неизвестно, что сделалось с сыном его, Адамом, бывшим начальником японской экспедиции.

Книга Лагуса снабжена множеством примечаний, отчасти указывающих на источники, отчасти дополняющих текст. К ней приложены алфавитный указатель и очень недурная карта путешествий Лаксманов, отца и сына. Но при ней нет самаго необходимаго — оглавления. Академия извиняется в некоторых шероховатостях перевода; но только самый строгий пурист языка может заметить эти шероховатости. Мы, с своей стороны, заметили другое, но в отношении к автору, а не к переводчику: в нем слишком заметно, впрочем очень понятное, пристрастие ко всему шведскому.

Источник: Восточное обозрение №№8–11, 1891 г.