Lake Baikal

Главная » История изучения Байкала » С.В. Обручев. Основные этапы жизни и творчества И.Д. Черского » Часть 4

С.В. Обручев, 1936 г.

Основные этапы жизни и творчества И.Д. Черского

Изучение Прибайкалья — главная работа Черского как геологическая, так и геоморфологическая. Колымская экспедиция, предпринятая им первоначально, главным образом, с целью изучения послетретичных млекопитающих, несомненно, дала бы также очень крупные результаты по тектонике и орографии. Уже отчет о первом годе работ содержал материалы, которые коренным образом меняли представление о северо–востоке Азии. Геологические данные здесь целиком новые, так как пройденный Черским путь не посещался еще геологами. Но и рельеф страны, несмотря на то, что здесь побывал в XVIII веке Г. Сарычев, таил большие неожиданности. Вместо нарисованного на картах между Индигиркой и Колымой продольного меридионального хребта Черский обнаружил три альпийские цепи СЗ и ССЗ направления, составлявшие, как считал Черский, большой северо–западный отрог Яблонового хребта. Черский назвал пересеченную им часть этого отрога Индигирско–Колымской (по аналогии с Колымскими горами — предполагаемой юго–восточной частью отрога на правобережье Колымы). Колыма и Индигирка пересекают этот отрог по поперечным долинам.

Это открытие — самое крупное географическое открытие Черского, но преждевременная смерть помешала ему дальнейшими маршрутами определить точнее расположение хребтов северо–востока Азии. Только через 35 лет после смерти Черского автору этой статьи удалось выяснить орографию Верхоянско–Колымского края, и большой хребет, параллельный Верхоянскому хребту, цепи которого впервые исследовал Черский, был назван его именем.

Любимым делом Черского, кроме геологии и геоморфологии, была остеология — изучение остатков послетретичных млекопитающих. Увлекавшийся изучением зоологии и анатомии еще в Омске, он вскоре сделался выдающимся специалистом в этой области и после ряда небольших статей, опубликованных, главным образом, в Известиях Сибирского отдела Географического общества, он приступил в Петербурге к составлению монографии, которая представляла не только обработку новосибирской коллекции Толля и Бунге, но и сводку всех материалов по четвертичным млекопитающим и климату постплиоцена Сибири. Черский, этот ученый–самоучка, стоял здесь уже вполне на уровне мировой науки, и его выводы для того времени имели первостепенное значение, а описание фактического материала до сих пор представляется непревзойденным по точности. Черского особенно интересовал вопрос о миграции фауны и появлении теплолюбивых животных — тигра, сайги и др. вместе с субполярной фауной. Как в этой монографии, так и в своих докладах Черский проводил мысль, что эти теплолюбивые формы возникли как самостоятельные виды в верхнетретичное время, при более теплом климате; отсутствие ледникового покрова в Сибири было причиной того, что сибирская фауна не претерпела таких резких и быстрых изменений в своем составе, как европейская, и лишь некоторое ухудшение климата — по существу большая влажность постплиоцена в Сибири — вызвало постепенное изменение фауны.

Черский придавал особенно большое значение установлению в субполярной зоне тех пунктов с остатками теплолюбивых млекопитающих постплиоцена, куда последние не могли быть принесены реками далеко с юга, поэтому бассейны рек Яны, Индигирки и Колымы, защищенные высокими хребтами, представлялись ему областью, в которой можно разрешить вопрос о миграции фауны и ее изменении, и туда он и предложил Академии наук послать экспедицию.

Черский от своих занятий ископаемой фауной переходил и к современной, например, он составил краткое описание фауны верховьев Нижней Тунгуски, района Нижнеудинска и Индигирско–Колымского края и обработал значительную часть коллекций современных млекопитающих Иркутского музея; он занимался и сложным вопросом о происхождении фауны Байкала. Он был первым геологом, интересовавшимся также и доисторическим человеком Восточной Сибири, и в своих статьях описывал культурные остатки палеолита и устанавливал стратиграфическое положение чужих находок. Как человек с широкими интересами, он обращался и к этнографии и к лингвистике, и в его статьях мы найдем нередко остроумные замечания о происхождении географических названий и наблюдения над бытом местных жителей.

Как и всякий крупный ученый, Черский иногда приходил к выводам, которые при дальнейшем развитии науки были признаны неверными. Но изучение важнейших из этих ошибочных выводов Черского приводит нас к убеждению, что они обусловлены исключительно его научными навыками и чрезмерно строгим следованием принципу актуализма. Он начал свои научные исследования в эпоху, когда в России «Основы геологии» Ляйеля были настольной книгой, когда Дарвин являлся непререкаемым авторитетом для палеонтологов. Поэтому эволюция организмов, постепенное развитие рельефа, актуализм в геологии — вот основные принципы, на которых покоились научные работы Черского. Последовательное проведение этих принципов было тесно связано с борьбой против пережитков прошлого — теорий катастрофизма, гипотез о провалах, преувеличения активной роли магмы в духе Леопольда фон Буха и т.п. Поэтому везде, где Черский встречал, как ему казалось, эти пережитки прошлого, он энергично вел борьбу против них, нередко отвергая более верные гипотезы ради более слабых, но соответствовавших принципам эпохи.

Так, например, он отверг гипотезу о магматическом происхождении гранитов, сиенитов и других изверженных пород, связанных с докембрийскими толщами Прибайкалья, и примкнул к Гюмбелю и Креднеру, считавшим подобные породы осадками пресыщенного раствора первобытного океана. Таким образом, магматические проявления целого ряда циклов тектогенеза архея и протерозоя и даже каледонского (нижнепалеозойского) цикла были отнесены к осадочным породам, и изверженными породами признавались только новейшие диабазы и базальты. Это привело, конечно, к серьезным ошибкам в расшифровке сложных структур Прибайкалья.

Далее Черский решительно восстал против гипотезы о про провальном происхождении Байкала, которую принимало до него большинство исследователей. Для Черского эта гипотеза — отражение катастрофических теорий: в заключение своей сводки Байкале он пишет: «Участие провалов или сдвигов требует, понятно, таких же доказательств, как и отсутствие их; на недоказанный же провал я смотрю как на самый легкий и скорый способ объяснения даже самых сложных явлений,— способ, имеющий историческое значение, согласно тому закону развития наших познаний, по которому «хрустальные сферы» должны были предшествовать понятию о всемирном тяготении, а прежние биологические воззрения — теории постепенного развития организмов». Поэтому Черский предложил гипотезу о постепенном развитии впадины Байкала, обусловленном в основном сжатием синклинальных складок силура (т. е. по современным определениям возраста — свит протерозоя и частью кембрия), которое продолжалось и в послеюрское время. Это сжатие сопровождалось размывом, соединившим постепенно в одно целое существовавшие ранее три синклинальные мульды с отдельными озерами; опускание дна Байкала на громадную глубину объясняется именно сжатием синклинали. Следовательно, складчатые дислокации, роль которых к этому времени была уже так хорошо изучена геологами, и медленную работу речной эрозии Черский противопоставлял провалам — катастрофам.

Но Черский пришел к выводу об отсутствии крупных дизъюнктивных дислокаций в Прибайкалье не на основании многолетнего изучения фактического материала,— он уже начал полевую работу с убеждением в ложности теории провалов. В его отчете о втором годе работ в Восточной Сибири мы находим уже категорическое утверждение, что Тункинская и Торская впадины (продолжающие зону депрессии Байкала к западу) не тектонические сбросовые долины между поднявшимися к югу и северу от них хребтами (как полагали Бакшевич и Меглицкий), а долины размыва. Материал, которым располагал в то время Черский, был явно недостаточен для таких заключений.

Отметим, что вскоре после смерти Черского гипотеза о разломах, обусловивших образование Байкала и западных впадин, как наиболее соответствующая фактическому материалу, была вновь возрождена и в настоящее время является наиболее распространенной. В последние годы вместо системы грабенов, введенных В.А. Обручевым, Н.С. Шатский и Е.В. Павловский предложили гипотезу сводового поднятия (рампа) с опусканием замковой части, а недавно Павловский заменил эту гипотезу более сложной гипотезой аркогенеза — образования складчатых дуг с продольными разломами.

Но не только чрезмерно последовательное проведение модных тогда теорий увлекало Черского с правильного пути — иногда на этот путь мешали ему вступить индивидуальные особенности его научной методики. Все биографы характеризуют его как «труженика науки»,— и, действительно, это его отличительное качество: огромная затрата труда и времени на научную работу и детальность, точность, аккуратность этой работы. В особенности эти свойства его работы отражены в статьях по остеологии: и по существу нельзя быть хорошим остеологом, не работая с величайшей степенью точности. Эту точность и осторожность Черский вносил и в геологическую работу — и поэтому он не решался, например, вводить в свои тектонические построения большие сбросы там, где они не фиксируются в обнажениях, а могут только намечаться в расположении больших масс (исключение представляет, может быть, лишь его гипотеза об окраинных сбросах, отделяющих высокое плоскогорье).

Эти особенности его научных навыков резко проявляются в споре с П. Кропоткиным о древнем оледенении Восточной Сибири. Кропоткин — исследователь совершенно другого склада, смелый и решительный как в научных выводах, так и в жизни; ученый, который на основании немногих фактов приходит к заключениям большой значимости. Увлеченный своей гипотезой о широком развитии ледникового покрова, которая дала такие блестящие результаты в применении к Европе, Кропоткин и в Сибири стремился найти следы большого материкового оледенения. Он предполагал, что все высокое плоскогорье с его окраинными хребтами было покрыто льдом.

Так как ледниковые отложения в то время были обнаружены лишь в очень немногих пунктах Восточной Сибири, то Кропоткин для выяснения истории страны широко пользовался анализом рельефа и считал характерными для ледникового ландшафта не только обычные формы ледникового мезорельефа, но и округлость очертаний целых гор и выпуклость склонов.

Черский, работая в пределах высокого плоскогорья, только в четырех точках Восточного Саяна нашел отложения и формы рельефа, которые он смог признать ледниковыми. Анализируя чужие материалы в свете своих наблюдений, Черский пришел к выводу, что на всем пространстве от оз. Косогол на западе до бассейна Верхней Ангары на востоке и на юго–восток по р. Селенге до Монгольской границы нет «доказанных следов, указывающих на бывшее развитие здесь глетчеров»; в пределах маршрутов Черского по Байкалу и Селенге их также нет, и нет в других частях высокого плоскогорья.

Черский в большой статье, напечатанной в 1881 г. в Известиях Восточно–Сибирского отдела, подробно доказывал, что многие формы рельефа, принимаемые Кропоткиным за безусловно ледниковые, могут быть объяснены речной эрозией и физическим выветриванием; даже моренные по внешности отложения могут иметь неледниковое происхождение. Черский указывал, что неосторожное использование таких признаков при желании возможно скорее (при отсутствии точных данных) восстановить границы прежних ледниковых покровов «поведет роковым образом к крупным ошибкам».

Опираясь на авторитет Воейкова, который в 1881 г. установил континентальный характер климата постплиоцена Сибири, Черский пришел к выводу о невозможности широкого распространения ледников в высоком плоскогорье. Он допускал их лишь в Олекминско–Витимских горах, в западных частях Саяна и в виде одиночных ледников в Тункинских и Китойских гольцах.

Вернувшись к этим вопросам еще раз в докладах в Петербурге в 1886 и 1891 гг. и в монографии о млекопитающих, Черский добавил к указанным центрам оледенения еще горы к западу, северо–западу и северо–востоку от Байкала. Возможность существования сплошного ледникового щита на севере Сибири он отрицал как на основании теории Воейкова, так и на основании изучения послетретичной фауны.

Эта чрезмерная осторожность в анализе форм ледникового рельефа и непременное желание найти не подлежащие сомнению морены помешали Черскому при пересечении Верхоянского хребта и хребта Черского, где следы оледенения еще более обильны, чем в Восточном Саяне, констатировать последние. Только в одном месте, в цепи Улахан–Чистай, он отметил валунный нанос, а при подъеме на эту цепь — бараньи лбы.

В отношении этих хребтов, так же как и Восточного Саяна, излишняя осторожность Черского, а вероятно, еще больше — незнакомство его с областями современного оледенения — привели к преуменьшению роли древнего оледенения. Но в отношении материкового оледенения всей Сибири в целом он, следуя идеям Воейкова и своим зоогеографическим выводам, был на более верном пути, чем некоторые позднейшие географы, которые при общей ревизии взглядов на оледенение Сибири стремились соединить таймырско–тунгусский материковый ледниковый покров с северо–восточными покровами шпицбергенского типа и спустить границу ледникового щита на юге даже до Енисейска и Усть–Кута.

Из полемических вопросов, связанных с именем Черского, отметим еще резкий спор, возникший между ним и Майделем по поводу съемки топографа Чукотской экспедиции 1869 г. на отрезке к западу от Верхне–Колымска, который будто бы совпадал с маршрутом Черского. Обе стороны утверждали (а Майдель в очень резкой форме и притом даже после смерти Черского), что съемка другой экспедиции неверна. Между тем можно легко убедиться, сравнивая современные карты, что экспедиции шли по разным вариантам Верхне–Колымско–Оймяконской тропы, и разница в съемке и названиях вполне понятна.

Следует отметить, что все свои научные гипотезы Черский создавал только после глубокого изучения фактического материала, стараясь взвесить наиболее точно все «за» и «против».

Черский принадлежал к тому типу ученого–труженика, ученого–подвижника и одновременно ученого–героя, который встречается сравнительно редко. Если мы нередко видим ученых–героев, жертвующих своим здоровьем и жизнью для достижения научной цели, то все же редко этот героизм соединяется с более скромной, но, пожалуй, более трудной формой научного героизма: с уменьем всю свою жизнь, изо дня в день, приносить в жертву знанию.

Будем надеяться, что нашим потомкам имя геолога, зоолога и географа Черского будет знакомо не только по названию «Хребта Черского», которое Географическое общество в 1927 г. дало одному из крупнейших хребтов Сибири.

Источник: И.Д. Черский. Неопубликованные статьи, письма и дневники. Иркутск, 1936 г.